И снова хвастаюсь публикацией. Рассказец в честь вчерашнего дня сна ‒ Во времена сновидений жизнь ещё не пришла в пустыню. Но и пустой она не была. Были в ней ещё не люди, но заготовки людей. Огромные однородные куски мяса, способные только дремать на земле. А затем пришли два брата, что людьми не были никогда. Они взяли каменные ножи и принялись делать из мяса людей. Отделили им руки и ноги, нарезали в них пальцы, оттянули носы, просверлили в них ноздри, открыли уши и глаза. А потом стали ящерицами и убежали.
‒ Жесть какая, ‒ Анна на секунду появилась на экране телефона, и я увидел, как брезгливо сморщилось её лицо. ‒ Это выходит, они считают, что мы произошли от колбасы?
Я отвлёкся от дороги: вокруг всё равно расстилалась однообразная равнина, покрытая мелким кустарником.
‒ Почему колбасы?
‒ Ну ты ж сам говоришь, что предки людей были кусками мяса без всяких органов. Это ж как колбаса. Я вот сейчас представляю эту твою австралийскую пустыню, а посреди неё лежит здоровенный шмат какого-нибудь мясосодержащего продукта. Живого. И тихонько посапывает во сне. Ужас же.
‒ Да, ты бы стала отличным рассказчиком среди бушменов, – рассмеялся я.
‒ Ладно, но я вообще-то спрашивала, какого ляда ты туда поехал. Я ещё понимаю, зачем ты в Австралию улетел. Хотя сейчас же весь мир интернетом накрыло. Мог бы и прямо у себя из дома с кем надо поговорить. Но что ты в пустыне забыл?
Я вздохнул и снова уставился в закреплённый на приборной панели джипа телефон.
‒ Ну ты пойми, австралийские бушмены ‒ это же практически уникальный естественный эксперимент. Они до сих пор живут почти как первобытные люди. Не знают ни земледелия, ни животноводства. По крайней мере, так считается в научном мире. Но мне кажется, что раньше у них были ручные звери. Этот миф, который я тебе рассказал, можно понять так, что местные одомашнили мегафауну, пока она ещё здесь существовала. И если это верно, то придётся пересматривать почти все модели, которые построены на основе наблюдений за местными.
‒ Оке-ей… ‒ я увидел, как Анна что-то лепит из теста, иногда помогая себе ножом. ‒ Мой муж шатает столпы науки. Этот образ мне нравится. Но я всё ещё считаю, что шатать столпы лучше из кабинета. Когда я выходила за гуманитария, то рассчитывала на спокойную жизнь рядом с учёным мужем, неспешно толстеющим за написанием книжек.
Я затормозил, вглядываясь вперёд. Плавящийся от жары воздух вдруг перестал прятать стелющийся по земле огонь.
‒ Чёрт! ‒ восклицание вырвалось раньше, чем я подумал, что встревожу им жену.
‒ Что такое? ‒ её обеспокоенное лицо тут же заполнило экран.
Немного помявшись, я всё же сказал как есть:
‒ Тут буш горит. Большая полоса пламени. Такое периодически случается в этих местах.
Анна расплылась в улыбке.
‒ Ну слава богу. Возвращайся назад в Мельбурн.
‒ Подожди, я ещё думаю.
‒ Что тут думать? У тебя там форс-мажор.
‒ Родная, я ж на внедорожнике, а тут, считай, как у нас дома, когда мальчишки сухую траву поджигают. Пламя и до голени не доходит.
‒ Так! Марк, давай ты не будешь играть в героя!
Я не ответил, вглядываясь в дым и пламя. Выглядело это не слишком опасно. Но всё же я лукавил. В отличие от пала травы, тут горела не просто узкая полоса. Ехать прямо по огню придётся не меньше километра. По крайней мере, рассмотреть, где начинается уже прогоревший буш, я со своего места не мог. И всё же…
‒ Там даже зверь не бежит, ‒ пробурчал я задумчиво.
‒ Что? Какой зверь?
‒ Всякий. Когда пожар серьёзный, он гонит перед собой живность. А если огонь небольшой, то большинство здешней фауны умеет его пережидать, например под землёй.
‒ Марик, дорогой. Я тебя умоляю, поверни назад. Что тебе вообще в той пустыне надо?
‒ Если сейчас поверну, потом времени может не быть уже. Я ж через две недели домой возвращаюсь. И они у меня уже все расписаны.
Решившись, я вновь включил передачу и нажал на газ. Анна смотрела на меня, прижав руку к груди.
‒ Ты с ума сошёл? Всё-таки едешь?
‒ Да, прорвусь через огонь, быстро всё сделаю и вернусь. И дальше можно будет уже только в архивах работать.
‒ А это ‒ то, за чем ты там едешь, ‒ почему нельзя в архиве сделать?
Я помолчал, подбирая слова и одновременно выбирая, как въехать на горящую землю.
‒ Ну, видишь ли, чтобы мою догадку подтвердить, мне нужно услышать оригинал этой песни, что я тебе процитировал.
‒ Так прочитал бы его в какой-нибудь своей книге.
‒ Это, к сожалению, так не работает. У бушменов нет своей письменности, так что сами они легенды не записывают. Все их мифы записаны на других языках, причём довольно небрежно.
‒ Ну тогда нашёл бы кого-нибудь из этих твоих бушменов. Ты ж говорил, вы их там прикормили у себя какое-то количество.
Я вновь ответил не сразу, провожая взглядом оставшееся в стороне одиноко стоящее низкорослое деревце, целиком охваченное пламенем. Затем вновь повернулся к телефону и улыбнулся взволнованной жене.
‒ Так тоже не получится. У них… Нет, тут надо с самого начала рассказывать. В общем, у бушменов нет истории как мы её понимаем. Тут времена года почти не меняются. Это у нас дома сейчас вот снег лежит, потом цветочки распустятся. И понятно, что год прошёл. А здесь день один от другого почти не отличим. И потому сколько тех дней между двумя событиями прошло, не так и важно. Мы вот знаем, что греческие мифы были когда-то давным давно. А для бушменов их мифы просто были. А учитывая, что дни похожи друг на друга, что всё повторяется, и мифы повторяются тоже. То есть они не только происходили в прошлом, но и происходят прямо сейчас.
Я мельком глянул на экран. Анна обеспокоенно хмурила брови, но не перебивала.
‒ Так вот, у них есть такое понятие ‒ время сновидений. Тоже очень неудачный, но устоявшийся перевод их термина. Это на самом деле не время, а как бы такое состояние, в котором бушмен снова оказывается в мифической эпохе, когда прародители делали всё то, что мифическим прародителям положено.
Я резко вильнул рулём, в последний момент пытаясь объехать не заметный на фоне почерневшей земли пень, но всё равно услышал скрежещущий удар по дну. Но давать Анне лишний повод для волнения я не хотел. И, расслабленно улыбаясь, продолжил читать жене ликбез по специальности, которой посвятил жизнь.
‒ Но тут есть ещё одна хитрость. Времени, как мы его привыкли понимать, у них нет. А есть время, связанное с окружающим рельефом. Все их мифы ‒ это песни, в которых рассказывается, как предок совершает некие деяния в совершенно конкретных местах. И когда они поют об этом, проходя по тем же местам, то они как бы оказываются там одновременно с предком. В его времени снов. То есть их миф ‒ это одновременно и карта, описывающая их “сновидческие пути”, и история, и способ оказаться внутри мифа.
‒ Что ещё за сновидческие пути?
В голосе Анны всё ещё звучало недовольство, но я уже слышал прорезавшийся интерес. Это именно то, за что я её люблю. Она с огромным любопытством впитывала любые истории и всегда была моим идеальным слушателем.
‒ Это ещё одно явление культуры бушменов. Вся Австралия пронизана пешеходными дорогами, идти по которым помогают как раз вот эти их путеводные мифы. И потому, двигаясь по одной из таких дорог, они постоянно поют. Песня служит одновременно и картой и навигатором, и сном, который певец и его слушатели видят. Потому никто и не согласится спеть мне миф про, как ты говоришь, “дышащие колбасы”, в неправильном месте. Не там, где они, по мнению аборигенов, дремали.
И в этот миг раздался хлопок, руль рвануло, и машина пошла юзом. Я вдавил в пол педаль тормоза и выскочил из кабины. К счастью, здесь вся трава уже успела прогореть, так что пламени вокруг не было, если не считать две огненные полосы, оставленные моими колёсами. Взглянув на шины, я испытал сложную гамму чувств. Острый стыд за собственную тупость, леденящий сердце страх пополам с ощущением безнадёжности. Выстреливающая синеватыми огоньками резина сырым тестом облепляла колодку. Похоже, какое-то время я ехал на пылающих колёсах и они успели размягчиться до такой степени, что сейчас тянулись к земле, словно нити оплавленной карамели. Внезапно с хлопком почти одновременно выпустили воздух и все остальные колёса.
‒ Марик! Марик! Где ты делся?! ‒ раздавался из кабины взволнованный голос Анны. Но я пока не знал, что могу ей ответить.
И тут я увидел… Чёрт, из-под бензобака растекалась небольшая огненная лужица. Похоже, размякшему над огнём пластику хватило того удара слишком поздно замеченного пня. Развернувшись, я кинулся прочь от машины. Грохот догнал меня почти одновременно со взрывной волной и швырнул на землю. Я перестал отдавать себе отчёт в происходящем. Так иногда бывает во сне, когда ты просто видишь картинки, ничего по этому поводу не думая.
Вскоре я осознал, что лежу на спине и пялюсь в ярко-голубое небо. Ощущение времени отсутствовало напрочь. Вокруг была чёрная выгоревшая трава, но земля не обжигала, как это бывает сразу после пожара. Чуть в отдалении стоял остов моей машины, теперь напоминающий причудливый растрескавшийся валун. Один из тех, на который абориген мог бы указать, напевая свою дорожную песню. Мол, смотри, белый человек, именно здесь предок бросил свой бумеранг, да так сильно, что земля встала на дыбы и превратилась в камень. Или оттолкнулся и запрыгнул на Млечный Путь – спорить с Радужным Змеем.
И вдруг из-за остова машины вышел человек. Он с любопытством и некоторым осуждением осматривал новый предмет, появившийся посреди равнины. Я подскочил и побежал в его сторону, на ходу пытаясь вспомнить правильные слова местного диалекта.
‒ Здравствуй, охотник. Я забыл, где восходит солнце. Покажи мне дорогу к людям, ‒ тщательно выводил я непривычные звуки.
Он смотрел на меня, то ли скалясь, то ли щербато улыбаясь. Наконец, когда я несколько раз, меняя очерёдность и тональность слов, повторил свою просьбу, он помотал патлатой головой и ответил на чистом английском:
‒ Я не покажу тебе дорогу сейчас. Не могу показать, ты не увидишь её. Белые люди не видят снов. У вас свои дороги. Я иду далеко на северо-запад, но там нет людей.
Я предупреждающе замотал ладонями.
‒ Не иди туда, куда собираешься, там горит земля.
‒ Она горит не всегда, ‒ весело рассмеялся он. ‒ Я пройду тогда, где она не горит. Там, когда безопасно.
Я непонимающе уставился на него, но абориген не был настроен что-то мне объяснять. Сделав прощальный жест бушменов, он повернулся и пошёл прочь. В жарком воздухе его силуэт плавился и расплывался. Это было странно, он прошёл совсем ничего, но уже был едва различим. Я побежал следом, но то ли он шёл слишком быстро, то ли превратившийся в линзу горячий воздух прятал от меня недавнего собеседника. Казалось, растворилась не просто его фигура в окружающем мареве, а он сам исчез из мира.
Образ воздуха, превратившегося в лупу, всё сильнее разгорался в мозгу. С одной стороны, исчезновение бушмена выглядело так, словно кто-то изменил настройку микроскопа и секунду назад чётко видимый образ исчез без следа. С другой, я вдруг почувствовал себя муравьём, на которого гигантский ребёнок направил сфокусированный свет солнца. Жара стояла неимоверная.
Оставаться здесь сулило только смерть от перегрева. На секунду перед глазами встало гневное от страха лицо Анны, требующей, чтобы я немедленно обеспечил себе комфорт и безопасность. Усмехнувшись, я козырнул воображаемой жене и осмотрелся. Насколько хватало взгляда, вокруг была чёрная равнина. Рассудив, что там, где проехал, людей видно не было, я отправился дальше по ходу движения.
Унылое однообразие пейзажа угнетало, и в памяти всплыла традиция аборигенов петь во время своих скитаний по “снящимся тропам”. Мрачная ария из фильма “Последний дюйм” показалась мне идеальным отражением и моего состояния, и окружающей реальности. Поначалу голос хрипел, отказываясь выдавать мелодический рисунок. Но вскоре тяжёлый бас загудел в резонаторе лёгких.
‒ Тяжёлым басом гремит фугас,
Ударил фонтан огня.
Невдалеке я снова увидел охваченное огнём невысокое деревце. Видимо, древесина горела значительно дольше, чем трава. И вдруг к моему плечу прикоснулись. Подпрыгнув от неожиданности, я резко обернулся.
Меня касалась клювом огромная птица. Она походила на страуса эму и при этом была чем-то иным. Крылья выглядели развитыми, и на них существо опиралось как на ещё одну пару оперённых ног. Длинная лысая шея и большеглазая голова покачивались передо мной.
‒ Куда ты идёшь? ‒ прозвучало традиционное местное приветствие.
Я не сразу понял, что говорила со мной не птица, а сидящий на её спине человек. Он был отдалённо похож на бушмена, но при этом имел более аристократичное сложение. И сидел на типичном представителе вымершей мегафауны как на домашнем вьючном животном.
‒ Я забыл, где садится солнце, и не могу найти своих людей.
Он посмотрел на меня с любопытством, перекинул одну ногу через спину своего зверя, как если бы хотел спрыгнуть, но так и остался сидеть, словно в дамском седле.
‒ Белые люди ломают сны. Пускают в них необратимое время. Иди туда, в ту сторону, где всё стареет, ‒ он указал куда-то вбок.
Я попытался вспомнить, как его следует поблагодарить, но он поднял ладонь.
‒ Не пытайся. Ты говоришь только слова. В них нет снов. Они не останутся навсегда. Прозвучат и угаснут. Я их не запомню.
Он тронул птицу пяткой, и она развернулась ко мне тем боком, на котором не было ноги наездника. И вдруг исчезла. Словно была рисунком, нарисованным только с одной стороны. И, повернувшись другим боком, просто перестала выглядеть хоть как-то.
Я запустил пятерню себе в волосы, пытаясь осмыслить увиденное. А затем обернулся в ту сторону, куда указывал странный бушмен. Внезапно мне показалось, что я бреду уже много часов, едва переставляя ноги, и всё вокруг – просто бред страдающего от жары и жажды ума.
Помотав головой, я отогнал странное наваждение. И вдруг увидел разрезавшую пейзаж железную дорогу, станцию и стоящий у неё поезд. Очень странно, что не заметил их раньше. Должно быть, опять этот эффект жаркого воздуха, преломляющего лучи. Отчего далёкие предметы кажутся ближе, а близкие исчезают вовсе. Несколько мгновений я пялился на неведомо откуда взявшееся спасение. Словно после сна, когда не сразу начинаешь понимать, что происходит вокруг. Поезд дал долгий гудок. И, словно наконец проснувшись, я кинулся в сторону локомотива, крича и размахивая руками.
#рассказ@proigrivatel #темдень@proigrivatel #хатуль@proigrivatel группа автора: https://vk.com/nc_zoo
